Неточные совпадения
Он не жестикулировал, не возвышал
голоса, не скрежетал зубами, не гоготал, не топал ногами, не заливался начальственно-язвительным смехом;
казалось, он даже не подозревал нужды в административных проявлениях подобного рода.
— Да, славный, — ответил Левин, продолжая думать о предмете только что бывшего разговора. Ему
казалось, что он, насколько умел, ясно высказал свои мысли и чувства, а между тем оба они, люди неглупые и искренние, в один
голос сказали, что он утешается софизмами. Это смущало его.
Он слышал, как его лошади жевали сено, потом как хозяин со старшим малым собирался и уехал в ночное; потом слышал, как солдат укладывался спать с другой стороны сарая с племянником, маленьким сыном хозяина; слышал, как мальчик тоненьким голоском сообщил дяде свое впечатление о собаках, которые
казались мальчику страшными и огромными; потом как мальчик расспрашивал, кого будут ловить эти собаки, и как солдат хриплым и сонным
голосом говорил ему, что завтра охотники пойдут в болото и будут палить из ружей, и как потом, чтоб отделаться от вопросов мальчика, он сказал: «Спи, Васька, спи, а то смотри», и скоро сам захрапел, и всё затихло; только слышно было ржание лошадей и каркание бекаса.
Когда началась четырехверстная скачка с препятствиями, она нагнулась вперед и, не спуская глаз, смотрела на подходившего к лошади и садившегося Вронского и в то же время слышала этот отвратительный, неумолкающий
голос мужа. Она мучалась страхом зa Вронского, но еще более мучалась неумолкавшим, ей
казалось, звуком тонкого
голоса мужа с знакомыми интонациями.
Варенька
казалась совершенно равнодушною к тому, что тут были незнакомые ей лица, и тотчас же подошла к фортепьяно. Она не умела себе акомпанировать, но прекрасно читала ноты
голосом. Кити, хорошо игравшая, акомпанировала ей.
— Мне
казалось, — отвечал Алексей Александрович более тонким, почти визгливым
голосом, — что Анна Аркадьевна имеет всё то, чего она сама хотела.
Был промежуток между скачками, и потому ничто не мешало разговору. Генерал-адъютант осуждал скачки. Алексей Александрович возражал, защищая их. Анна слушала его тонкий, ровный
голос, не пропуская ни одного слова, и каждое слово его
казалось ей фальшиво и болью резало ее ухо.
Всё в ее лице: определенность ямочек щек и подбородка, склад губ, улыбка, которая как бы летала вокруг лица, блеск глаз, грация и быстрота движений, полнота звуков
голоса, даже манера, с которою она сердито-ласково ответила Весловскому, спрашивавшему у нее позволения сесть на ее коба, чтобы выучить его галопу с правой ноги, — всё было особенно привлекательно; и,
казалось, она сама знала это и радовалась этому.
— Анна, за что так мучать себя и меня? — говорил он, целуя ее руки. В лице его теперь выражалась нежность, и ей
казалось, что она слышала ухом звук слез в его
голосе и на руке своей чувствовала их влагу. И мгновенно отчаянная ревность Анны перешла в отчаянную, страстную нежность; она обнимала его, покрывала поцелуями его голову, шею, руки.
— Что вам угодно? — произнесла она дрожащим
голосом, бросая кругом умоляющий взгляд. Увы! ее мать была далеко, и возле никого из знакомых ей кавалеров не было; один адъютант,
кажется, все это видел, да спрятался за толпой, чтоб не быть замешану в историю.
Дрожки
показались на другой стороне и только слышался
голос: «Щуку и семь карасей отнесите повару-телепню, а осетра подавай сюда: я его свезу сам на дрожках».
Голос его
показался Чичикову как будто несколько знакомым.
И скоро звонкий
голос Оли
В семействе Лариных умолк.
Улан, своей невольник доли,
Был должен ехать с нею в полк.
Слезами горько обливаясь,
Старушка, с дочерью прощаясь,
Казалось, чуть жива была,
Но Таня плакать не могла;
Лишь смертной бледностью покрылось
Ее печальное лицо.
Когда все вышли на крыльцо,
И всё, прощаясь, суетилось
Вокруг кареты молодых,
Татьяна проводила их.
Часто, читая вслух, когда он доходил до патетического места,
голос его начинал дрожать, слезы
показывались, и он с досадой оставлял книгу.
Мне
казалось, что важнее тех дел, которые делались в кабинете, ничего в мире быть не могло; в этой мысли подтверждало меня еще то, что к дверям кабинета все подходили обыкновенно перешептываясь и на цыпочках; оттуда же был слышен громкий
голос папа и запах сигары, который всегда, не знаю почему, меня очень привлекал.
Мими стояла, прислонившись к стене, и,
казалось, едва держалась на ногах; платье на ней было измято и в пуху, чепец сбит на сторону; опухшие глаза были красны, голова ее тряслась; она не переставала рыдать раздирающим душу
голосом и беспрестанно закрывала лицо платком и руками.
Но каков был мой стыд, когда вслед за гончими, которые в
голос вывели на опушку, из-за кустов
показался Турка! Он видел мою ошибку (которая состояла в том, что я не выдержал) и, презрительно взглянув на меня, сказал только: «Эх, барин!» Но надо знать, как это было сказано! Мне было бы легче, ежели бы он меня, как зайца, повесил на седло.
Этьен был мальчик лет пятнадцати, высокий, мясистый, с испитой физиономией, впалыми, посинелыми внизу глазами и с огромными по летам руками и ногами; он был неуклюж, имел
голос неприятный и неровный, но
казался очень довольным собою и был точно таким, каким мог быть, по моим понятиям, мальчик, которого секут розгами.
Когда все было готово, он величественно опустился в свое кресло и
голосом, который,
казалось, выходил из какой-то глубины, начал диктовать следующее: «Von al-len Lei-den-schaf-ten die grau-samste ist…
Знатная дама, чье лицо и фигура,
казалось, могли отвечать лишь ледяным молчанием огненным
голосам жизни, чья тонкая красота скорее отталкивала, чем привлекала, так как в ней чувствовалось надменное усилие воли, лишенное женственного притяжения, — эта Лилиан Грэй, оставаясь наедине с мальчиком, делалась простой мамой, говорившей любящим, кротким тоном те самые сердечные пустяки, какие не передашь на бумаге, — их сила в чувстве, не в самих них.
Плач бедной, чахоточной, сиротливой Катерины Ивановны произвел,
казалось, сильный эффект на публику. Тут было столько жалкого, столько страдающего в этом искривленном болью, высохшем чахоточном лице, в этих иссохших, запекшихся кровью губах, в этом хрипло кричащем
голосе, в этом плаче навзрыд, подобном детскому плачу, в этой доверчивой, детской и вместе с тем отчаянной мольбе защитить, что,
казалось, все пожалели несчастную. По крайней мере Петр Петрович тотчас же пожалел.
Дама,
казалось, была тронута. «Извините меня, — сказала она
голосом еще более ласковым, — если я вмешиваюсь в ваши дела; но я бываю при дворе; изъясните мне, в чем состоит ваша просьба, и, может быть, мне удастся вам помочь».
Звук ее
голоса не выходил у него из ушей; самые складки ее платья,
казалось, ложились у ней иначе, чем у других, стройнее и шире, и движения ее были особенно плавны и естественны в одно и то же время.
— Ты одна? — раздался возле нее
голос Анны Сергеевны. —
Кажется, ты пошла в сад с Аркадием.
Он стал обнимать сына… «Енюша, Енюша», — раздался трепещущий женский
голос. Дверь распахнулась, и на пороге
показалась кругленькая, низенькая старушка в белом чепце и короткой пестрой кофточке. Она ахнула, пошатнулась и наверно бы упала, если бы Базаров не поддержал ее. Пухлые ее ручки мгновенно обвились вокруг его шеи, голова прижалась к его груди, и все замолкло. Только слышались ее прерывистые всхлипыванья.
Его стройная фигура и сухое лицо с небольшой темной бородкой; его не сильный, но внушительный
голос, которым он всегда умел сказать слова, охлаждающие излишний пыл, — весь он
казался человеком, который что-то знает, а может быть, знает все.
Учитель встречал детей молчаливой, неясной улыбкой; во всякое время дня он
казался человеком только что проснувшимся. Он тотчас ложился вверх лицом на койку, койка уныло скрипела. Запустив пальцы рук в рыжие, нечесанные космы жестких и прямых волос, подняв к потолку расколотую, медную бородку, не глядя на учеников, он спрашивал и рассказывал тихим
голосом, внятными словами, но Дронов находил, что учитель говорит «из-под печки».
Улицу перегораживала черная куча людей; за углом в переулке тоже работали, катили по мостовой что-то тяжелое. Окна всех домов закрыты ставнями и окна дома Варвары — тоже, но оба полотнища ворот — настежь. Всхрапывала пила, мягкие тяжести шлепались на землю.
Голоса людей звучали не очень громко, но весело, — веселость эта
казалась неуместной и фальшивой. Неугомонно и самодовольно звенел тенористый голосок...
В пустоватой комнате
голоса звучали неестественно громко и сердито, люди сидели вокруг стола, но разобщенно, разбитые на группки по два, по три человека. На столе в облаке пара большой самовар, слышен запах углей, чай порывисто, угловато разливает черноволосая женщина с большим жестким лицом, и
кажется, что это от нее исходит запах углекислого газа.
Ее судороги становились сильнее,
голос звучал злей и резче, доктор стоял в изголовье кровати, прислонясь к стене, и кусал, жевал свою черную щетинистую бороду. Он был неприлично расстегнут, растрепан, брюки его держались на одной подтяжке, другую он накрутил на кисть левой руки и дергал ее вверх, брюки подпрыгивали, ноги доктора дрожали, точно у пьяного, а мутные глаза так мигали, что
казалось — веки тоже щелкают, как зубы его жены. Он молчал, как будто рот его навсегда зарос бородой.
Голос ее прозвучал жалобой и упреком; все вокруг так сказочно чудесно изменилось; Самгин был взволнован волнением постояльца, смущенно улыбаясь и все еще боясь
показаться смешным себе, он обнял жену...
Говорил он громко, точно глухой, его сиповатый
голос звучал властно. Краткие ответы матери тоже становились все громче,
казалось, что еще несколько минут — и она начнет кричать.
Катин заговорил тише, менее оживленно. Климу
показалось, что, несмотря на радость, с которой писатель встретил дядю, он боится его, как ученик наставника. А сиповатый
голос дяди Якова стал сильнее, в словах его явилось обилие рокочущих звуков.
Расхаживая по комнате с папиросой в зубах, протирая очки, Самгин стал обдумывать Марину. Движения дородного ее тела, красивые колебания
голоса, мягкий, но тяжеловатый взгляд золотистых глаз — все в ней было хорошо слажено,
казалось естественным.
Говорила она с акцентом, сближая слова тяжело и медленно. Ее лицо побледнело, от этого черные глаза ушли еще глубже, и у нее дрожал подбородок.
Голос у нее был бесцветен, как у человека с больными легкими, и от этого слова
казались еще тяжелей. Шемякин, сидя в углу рядом с Таисьей, взглянув на Розу, поморщился, пошевелил усами и что-то шепнул в ухо Таисье, она сердито нахмурилась, подняла руку, поправляя волосы над ухом.
Мужики повернулись к Самгину затылками, — он зашел за угол конторы, сел там на скамью и подумал, что мужики тоже нереальны, неуловимы: вчера
показались актерами, а сегодня — совершенно не похожи на людей, которые способны жечь усадьбы, портить скот. Только солдат, видимо, очень озлоблен. Вообще это — чужие люди, и с ними очень неловко, тяжело. За углом раздался сиплый
голос Безбедова...
До деревни было сажен полтораста, она вытянулась по течению узенькой речки, с мохнатым кустарником на берегах; Самгин хорошо видел все, что творится в ней, видел, но не понимал.
Казалось ему, что толпа идет торжественно, как за крестным ходом, она даже сбита в пеструю кучу теснее, чем вокруг икон и хоругвей. Ветер лениво гнал шумок в сторону Самгина, были слышны даже отдельные
голоса, и особенно разрушал слитный гул чей-то пронзительный крик...
Теперь, в железном шуме поезда, сиплый
голос его звучал еще тише, слова стали невнятны. Он закурил папиросу, лег на спину, его круглый живот рыхло подпрыгивал, и
казалось, что слова булькают в животе...
— Эге-е! — насмешливо раздалось из сумрака, люди заворчали, зашевелились. Лидия привстала, взмахнув рукою с ключом, чернобородый Захарий пошел на
голос и зашипел; тут Самгину
показалось, что Марина улыбается. Но осторожный шумок потонул в быстром потоке крикливой и уже почти истерической речи Таисьи.
Самгину
казалось, что хозяина слушают из вежливости, невнимательно, тихонько рыча и мурлыкая. Хозяин тоже, должно быть, заметил это, встряхнув головой, он оборвал свою речь, и тогда вспыхнули раздраженные
голоса.
Тяжелый, бесцветный
голос его звучал напряженно, и
казалось, что глава города надеется не на смысл слов, а только на силу
голоса.
Новости следовали одна за другой с небольшими перерывами, и
казалось, что с каждым днем тюрьма становится все более шумной; заключенные перекликались между собой ликующими
голосами, на прогулках Корнев кричал свои новости в окна, и надзиратели не мешали ему, только один раз начальник тюрьмы лишил Корнева прогулок на три дня. Этот беспокойный человек, наконец, встряхнул Самгина, простучав...
Самгину
показалось, что толпа снова двигается на неподвижную стену солдат и двигается не потому, что подбирает раненых; многие выбегали вперед, ближе к солдатам, для того чтоб обругать их. Женщина в коротенькой шубке, разорванной под мышкой, вздернув подол платья, показывая солдатам красную юбку, кричала каким-то жестяным
голосом...
Он старался говорить не очень громко, памятуя, что с годами суховатый
голос его звучит на высоких нотах все более резко и неприятно. Он избегал пафоса, не позволял себе горячиться, а когда говорил то, что
казалось ему особенно значительным, — понижал
голос, заметив, что этим приемом усиливает напряжение внимания слушателей. Говорил он сняв очки, полагая, что блеск и выражение близоруких глаз весьма выгодно подчеркивает силу слов.
Шемякин говорил громко, сдобным
голосом, и от него настолько сильно пахло духами, что и слова
казались надушенными. На улице он
казался еще более красивым, чем в комнате, но менее солидным, — слишком щеголеват был его костюм светло-сиреневого цвета, лихо измятая дорогая панама, тросточка, с ручкой из слоновой кости, в пальцах руки — черный камень.
«Да, сильно нездорова». Лицо, в красных пятнах,
казалось обожженным, зеленоватые глаза блестели неприятно,
голос звучал повышенно визгливо и как будто тревожно, суховатый кашель сопровождался свистом.
После двух рюмок необыкновенно вкусной водки и дьякон и Лютов
показались Климу менее безобразными. Лютов даже и не очень пьян, а только лирически и до ярости возбужден. В его косых глазах горело нечто близкое исступлению, он вопросительно оглядывался, и высокий
голос его внезапно, как бы от испуга, ниспадал до шепота.
Было уже темно, когда вбежала Лидия, а Макаров ввел под руку Диомидова. Самгину
показалось, что все в комнате вздрогнуло и опустился потолок. Диомидов шагал прихрамывая, кисть его левой руки была обернута фуражкой Макарова и подвязана обрывком какой-то тряпки к шее. Не своим
голосом он говорил, задыхаясь...
Ритмический топот лошадей был едва слышен в пестром и гулком шуме
голосов, в непрерывном смехе, иногда неожиданно и очень странно звучал свист, но все же
казалось, что толпа пешеходов подчиняется глухому ритму ударов копыт о землю.
«
Кажется, он пьянеет», — соображал Самгин, а его собеседник продолжал пониженным, отсыревшим
голосом...